Дихотомия «Свой/Чужой» и ее репрезентация в политической культуре Американской революции - Мария Александровна Филимонова
Вообще, позитивный образ Британии, ее истории, ее конституционализма не исчез полностью. Шел процесс, который по аналогии со средневековой идеей символического «переноса» Римской империи из страны в страну[1028] можно определить тем же термином translatio imperii, с той разницей, что «переносились» не античные, а британские имперские структуры. Очень рано появилось представление, что в Америку переносится утраченная в метрополии свобода. К Америке применялись некоторые характерные клише английской пропаганды, изначально использовавшиеся для противопоставления британцев жителям европейского континента. Такова, например, судьба антитезы умеренность/роскошь. Если в английской памфлетистике и прессе образцом умеренности, неиспорченности, простоты были традиционные британские нравы, еще не подвергшиеся иностранному влиянию, то американские виги те же достоинства сделали основанием собственной республиканской этики, а источником пагубной испорченности считали уже Британию. Наконец, к США очень рано начал применяться термин «империя» (empire), обычно с уточняющими эпитетами («республиканская империя», «империя свободы»). К той же политике translatio imperii можно отнести перенесение стереотипа отношений в семье (метрополия как мать, колонии как ее дети) на отношения штатов Атлантического побережья и колонизируемого Запада.
Образ Франции в рассматриваемый период также был полностью трансформирован. В колониальный период эта страны воспринималась через призму длительного геополитического противостояния с Великобританией и господствовавшего в британской культуре антикатолицизма. Колонисты могли процитировать Дж. Свифта:
Ад – в Риме, а может быть, впрочем, в Париже.
Еще повезло, что не где-то поближе![1029]
Однако после заключения франко-американского союза в 1778 г. восприятие изменилось. Франция в ментальности Американской революции – бесспорно, дружественный Другой. Как и Британия, Франция представляла собой образ деспотизма, и целый ряд устойчивых представлений о ней (неравенство, религиозная нетерпимость, роскошь и, конечно, деревянные башмаки крестьян) связан именно с этим. Но ее образ в то же самое время имел более четкую этническую окраску. Если у британцев в представлении американских современников, собственно, не было национального характера (точнее, за их национальный характер выдавались традиционные представления о подданных деспотического государства), то черты французов к этому не сводились. Их легкомыслие, любвеобильность, особенная элегантность и непринужденность манер (иногда чрезмерная) воспринимались именно как этнические характеристики. Образ Франции парадоксален, это абсолютистское государство, но это также главный союзник американской республики. Людовика XVI официально превозносили, праздновали рождение дофина с максимально возможной торжественностью, но в то же время симпатизировали и парламентам, вставшим в 1787 г. в оппозицию к королю. В 1789 г. американцы с восторгом примут и начавшуюся Французскую революцию.
При этом и «отчуждение Другого» в отношении Великобритании, и превращение Франции в дружественного Другого – оба этих ментальных феномена были свойственны, собственно, американским вигам. Тори, в свою очередь, часто сохраняли те ментальные структуры, которые виги отбрасывали, будь то наивный монархизм, восприятие Великобритании как «родины-матери», или антифранцузские настроения.
Образы соседей по североамериканскому континенту, как ни странно, менее разработаны в массовом сознании Американской революции, чем образы европейских стран. На них часто распространялись установки, существовавшие в то время в европейской культуре. Так, Канада определенно воспринималась через призму своей предполагаемой французскости, в ее образе выделялись черты, заимствованные из бывшей метрополии (привычка к деспотизму, католицизм). На индейцев часто переносились имагологические темы европейской литературы, связанные то с идеализацией «доброго дикаря», то с негативными характеристиками невежественного и агрессивного варвара. Непосредственные контакты с соседями обогащали образы соседей США по континенту тактильными, обонятельными, слуховыми восприятиями (непривычные морозы Канады; боевые кличи индейцев и т.п.). Эти образы отличались также, пожалуй, повышенной амбивалентностью. Канада могла оказаться угрозой или, напротив, «четырнадцатым штатом», она могла сменить идентичность. Индейцы чаще всего воспринимались как враждебные, но могли быть и союзниками, а при случае – и объектами усвоения европейской культуры.
Если в отношении европейских держав американцы могли ощущать собственную неполноценность, прежде всего в культурном отношении, то соседи по континенту оценивались как стоящие на более низкой ступени развития. Индейцы – как лишенные «цивилизации» в ее европейском понимании, не знающие или почти не знающие земледелия, не принявшие христианства. Канадцы – в политическом отношении, как менее свободные, нежели граждане США, и в религиозном, как католики. Именно здесь срабатывали наиболее характерные для Просвещения стереотипы инаковости, когда Другой квалифицировался в соответствии с разработанным евроцентричным представлением о прогрессе. Другой в этой концепции считался отражением более ранних ступеней развития собственного социума. Так, индейцы сопоставлялись с древними германцами. Канада оставалась колонией, в то время как ее южные соседи боролись за свою свободу от власти метрополии.
Единственный из рассмотренных образов, который полностью лишен положительных коннотаций – это образ внутреннего Другого, политического противника, лоялиста. Именно по отношению к ним виги проявляли максимальную нетерпимость. Надежды на их «исправление» у вигов не было; лоялистов старались запугать, изгнать или как-то иначе обезвредить. На тори переносились наиболее негативно окрашенные имагологические мотивы, связанные с Британией: представление о жестокости, продажности, коварстве и т.д.
На примере России можно проследить особенности восприятия экзотической и практически неизвестной страны. Сведения о России поступали в США по большей части случайно, а сама она не вызывала большого интереса. Хотя окказионально далекая страна могла приобретать особое значение, в связи с перипетиями международной политики. Отказ Екатерины II послать для подавления восстания в американских колониях, а затем политика вооруженного нейтралитета стали основой образа дружественной России, но провал миссии Дэйны, а также поступавшая в США информация о разделах Польши и русско-турецких войнах превращали Россию в потенциальную, хотя и отдаленную, угрозу. У русских в восприятии американцев XVIII в. тоже, в сущности, нет национального характера; во всяком случае, об этом в США ничего не известно. На Россию переносятся все те же стереотипные представления о деспотизме.
Структура образа Другого, выработанная в американской культуре XVIII в., отличается высокой степенью сложности. Так, образ Великобритании включал как общее представление о «родине-матери» (или
